Sasha Nemirovsky/ Саша Немировский
Гармонии Ойкумены
Слушать всёШАРМАНКА
Мороженщик на старом тарантасе
проедет мимо. Музыка шарманки.
Мы выбежим,
догоним, купим. Я в шароварах,
в шлёпанцах. Мы лижем,
кусаем.
Сладкое течёт по подбородку.
Мы в первом классе
средней школы.
Мы большие
и взрослые, и денег звон в карманах,
той желтоватой мелочи тяжёлой.
Прошли века. У этого мгновенья
не оказалось вечных атрибутов —
но вдруг мелодия,
как есть, без изменений,
включает: солнце, улицу. И куртка
твоя летит по ветру
платьицем коротким,
открыв колени.
Машинка покидает подворотню,
её спешим догнать у перекрёстка,
чтоб снова сладкое по подбородку.
Дом престарелых. Солнца блёстки
от стекла подъезда
плещут на газон,
пронзая тень от тучи.
Сестра толкает кресло
на колёсах через кочку.
Музон
по радио совсем достал.
Сменить канал —
хоть слушать новостную сводку,
всё ж лучше.
Старик опять, похоже, плохо спал.
Взгляд в точку,
да в слюня́х весь сам,
по подбородку.
ЙОМ-КИПУР
Господи, только бы всё успеть,
прежде чем позовёшь!
Певчему — слушать медь.
Нищему — тратить грош.
Что ж
от того, что пока дышу,
ежели не тобой?
За грешника попрошу
ломаною строкой.
Дай не покой,
нет.
Что нужно мне — знаешь сам.
Свет
ниспошли, чтоб принять смог,
да силы придай словам.
Смог
рассеки лучом,
и я по нему пойду.
Любимой подставь плечо
и отведи беду.
Я поживу ещё,
гордыню мою прости.
В горсти
твоей — чёт-нечёт —
доброму не отмсти.
ВЕСЕННИЙ БЛЮЗ
Mame
Зелёный колибри
над цветками январской азалии.
Сзади,
за нею, кратко выбритая
молодая поросль на газоне.
Меж вымытых
дождями кирпичей дорожек —
свежий мох.
А так садик —
гол. Лишь ель
иголок дрожью
приветствует сезон зимы
за вздох
до окончанья,
ну и случайный
ранний февральский шмель
жужжит над прописью травы.
Ты там давно, где нет ни неба, ни небес.
Ни шума. Лишь движение фотонов,
чьи квантумные позывные
нас связывают пуповиной нервов.
Я здесь,
в тени фронтонов,
где природа предпочитает разводные
мосты
всем навесным.
Наверное,
так надо, чтоб прошёл корабль. Я вслед
ему гляжу и у́тра мне — пусты.
Февраль. Рассвет.
Магнолия — в глаза.
Мимоза — в ноздри.
То паруса
уже весны полощет воздух.
Выносит голову опять
лучом горячим,
и вспять
вращается земля со мной незрячим.
* * *
Не складывай время из кубиков старых игрушек.
Живи напролёт.
Пусть ненужной
окажется память.
Молись на природе, где храмы из камня
без стен и где крыша — живой переплёт
облаков. Сволоки
на обочину груз
и отбрось
пропотевший ремень.
Наконец-то себе помоги.
Не спеши. Ты и грусть —
теперь это вроде бы
врозь.
Не боись перемен.
Жизнь пройдена —
стряхни песок с ноги.
ВОЗРАСТ
Сперва тихо.
А потом звук ходунка,
скребущего, невзирая на свежие мячики
на лапках.
Лихо
по имени время. Робко так
сначала целует пальчики
морщинками кожи,
потом память — заметками в тетрадке.
Боже,
куда я её положил с вечера?
А солнце уже шумит
на терраске
на цветке январском,
где жужжит
шмель, беспечно
размешивая краски
дня.
Тапочками шаркая,
подобраться к прилавку кухни.
Огня.
Сварить что-то на завтрак.
Мир не рухнул?
Новости — не вникая в событий пляску,
в мельканье кадра.
Дряхлость —
это из намеренного — внезапный вычет.
Потому-то теперь и крадёшься мимо,
любуешься, лишь бы не спугнуть.
Это ещё молодость, когда ловля птичек
не требует грима.
Согнуть
бы себя, подобрать уро́́ненное,
пропавшее.
Развернуться бы к ней лицом, переиначить важное
за собой.
Кроме
сил, не оставшихся,
на что ещё надежду потратить, если не на любовь?
ЛИТЕРАТУРНОЕ КАФЕ
М. и С. Г.
Стеклянная стена. Малиновые шторы
и книги — стеллажи узорами
времён.
Кораблик - столик мой в волненье разговора
плывёт на парусах
стакана «Совиньон».
Аккорд
гитарный взят
и микрофон подлажен.
Звучит баллада о... и кружатся
слова. Как листья ноября,
они ложатся
на и заметают рыжим
сиденья экипажа —
дрожит
купе-кафе, над строчками паря.
Прижатый
пальцем гриф
взмахнёт струны
прибоем,
и вздыбится крутым
волнением душа,
когда возьмёт мотив
в небесно-голубое,
тебя, меня с собою
в речитатив кроша.
По залу тишина.
Остановись, мгновенье.
Для дуновенья
рук раздвинут локоток.
Одежды лишена,
жизнь продолжает пенье.
И дай ей Бог!
СНЕГОПАД
Горная деревушка,
засыпанная по колено белым.
Под снегом: крыши, дорожки, церквушка,
восходящая в небо.
А он продолжает сыпать.
Господи, красота какая!
Лепит в лицо,
кожу колет, тает.
Улица
то ли летит, то ли теперь
плывёт, просто накрени́вшись. На цыпках
забежать на крыльцо,
дёрнуть дверь
в тепло. Ввалиться
в тропики пустынного отеля.
Ночь. Зима. Камин подрагивает пламенем в фойе.
Отдельно
друг от друга незнакомцы — постояльцы.
По комнатам скрип половиц, вполне,
случайными шагами, как пальцами,
достоин джаза,
что дует в такт из радиосистемки.
(Жилища стенки,
навскидку глаза,
собранные лет сто пятьдесят
назад, наверняка слыхали то вживую.)
Кресел спинки —
облокотись, присядь.
Эклектика: век, полтора?
В углу шифрует
время старое пиано
и странно
смотрится кора
обоев вместо краски.
По зданью ощущенье тряски
от поезда, гудящего ночным.
Трещащие дрова
печным
зверьком здесь, в паре миль
от шумного фривея.
Штиль.
Отсутствие за стойкою портье.
Снег продолжает за стеклом.
Как крутится! —
похоже, ветер свирепеет.
Остыл камин, и с ним осто́в
гостиницы поплыл по темноте.
Уйти на холод улицы,
где запах табака.
Кури́тся
трубка, издавая пых,
да кру́жатся снежинками века,
рождая стих.