Вита Штивельман / Vita Shtivelman
В полях Фландрии (перевод)
"В полях Фландрии" - это мой перевод с английского.
In Flanders Fields часто называют самым канадским стихотворением. Его автор подполковник Джон Маккрей был канадский поэт, врач, участник Первой Мировой Войны. Стиховорение о маках, цветущих в полях Фландрии, написано под впечатлением гибели его друга во Фландрском сражении. Это стихотворение читают 11 ноября, в день памяти погибших. Иногда этот день называют Днём Маков, потому что символ этого дня - алый мак, приколотый на грудь,
Вся страна носит эти маки, но эмигранты обычно не знают, откуда взялась эта традиция. Я тоже узнала об этом от моих детей.
Кроме самого текста, было ещё что-то волнующее - я долго не могла вспомнить, что именно. Потом вспомнила: это был эпизод из книги Ремарка "На Западном фронте без перемен".
Там один солдат сошёл с ума, когда пехота шла через маковые поля: ему казалось, что это озёра крови. Я перевела стихотворение, перевод имел заметный резонанс, мой текст даже звучал по эфирному радио в День Памяти перед минутой молчания.
А потом я подумала, что иммигранты в других этнических общинах тоже не знают эту волнующую историю. Я давно занимаюсь культурной мозаикой, и у меня немало знакомых литераторов в разных этнических группах. Был брошен клич, и стали появляться переводы на разные языки. На данный момент у нас есть переводы на 59 разных языков.
За этот проект только что получена награда от Канадской ассоциации этнических медиа.
Это важая награда, победителей даже премьер страны поздравлял.
А вот само стихотворение.
Сначала я прочту две строчки оригинала.
In Flanders fields
In Flanders fields the poppies blow
Between the crosses, row on row,
Во Фландрии, в полях
Во Фландрии, в полях цветут,
пылают маки там и тут
среди крестов, и это мы,
и тишина среди войны,
и птицы в облаках поют,
а мы мертвы. Ещё вчера
мы жили, верили ветрам,
любили, а теперь лежим
Во Фландрии, в полях.
Теперь пришла твоя пора
принять упавшее ружье
из наших рук. Ты будешь жить.
Ты знамя подними своё.
Пылают маки. Верен будь.
А нам вовеки не уснуть
Во Фландрии, в полях.
Сосны (перевод)
Я прочту перевод с иврита.
Стихотворение называется "Сосны". Его автор - Леа Гольдберг, это была знаковая фигура в ивритской культуре.
Леа родилась в 1911 году Кёнигсберге в семье литовских евреев, учила иврит в ивритской гимназии. Училась в Берлинском и Боннском университетах, получила степень доктора философии, успела до Хрустальной ночи.
В 1935 она переехала в подмандатную Палестину, стала писать стихи на иврите.
Была членом-корреспондентом Академии языка иврит, литконсультантом театра «Габима», преподавала литературу в Иерусалимском университете.
Сосны
Кукушка здесь в лесу не ворожит
Деревья здесь не прячутся в сугробы
Но в тени этих сосен будто снова
Ныряю в детство, в сон моей души.
И хвоя шелестит: жила-была...
Родное - там - где снег до горизонта,
Где бьёт ручей сквозь лёд прозрачно-звонкий
Где без меня поют колокола.
Наверно, только птицы могут так:
Паря между землёй и небесами
Изведать двух стихий и боль и страх.
И жизнь моя идёт двумя стволами,
Как две сосны - в снегу или в песках,
Корнями на двух дальних берегах.
Продлённый день
В детском саду есть группа продлённого дня.
Там продлевают день, занимая дошкольников всякой всячиной.
Одно из популярных занятий - это рисунок по точкам.
В точках на листе можно угадать контур цветка, или птицы, или зверя.
Каждый ребёнок угадывает, - но по-свему, но чуть иначе, но
одна девочка рисует лучше всех. Это любой может понять:
воспитатели, дети, родители и все прочие.
Девочка когда-нибудь вырастет. Перед ней откроются двери
модных магазинов, унверситетов и баров
Она будет влюбляться и нежно произносить чьё-нибудь имя, имярек.
Но влюбляться она будет не в мужчину, а в то, что нарисовала:
ведь образ всегда прекраснее, чем просто человек, -
благородней, умнее, красивее, лучше и -
и поэтому верить этой девочке в любви будет нельзя.
Нельзя ни в коем случае.
Мой семьдесят второй
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
...
Речь о саване
ещё не идёт. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
(Иосиф Бродский )
В семьдесят втором я была нелюдимым прыщавым подростком.
Ложилась спать на рассвете, читала фантастику запоем,
жила под магнитофон, слушала Лед Зеппелин и Высоцкого.
Видела тридевятое царство в рисунке обоев.
Однажды в незакрытую форточку нашей хрущёвской квартиры
залетел воробей, стал вертеть головой и озираться дико.
Голос Америки передавал про Организацию Освобождения Палестины,
про теракт в Мюнхене. И нерусская речь захлёбывалась от крика,
пробиваясь сквозь заглушки дальнего приёма для коротких волн.
Родители собирали деньги для тех, кто сидел в отказе.
Гардероб мой был беден, но наш холодильник полон.
Мальчик, который мне нравился, серьёзно говорил о джазе
и о том, что Фишер, конечно же, мухлевал, играя со Cпасским.
Я мечтала надеть когда-нибудь сапоги-чулки и кримплен.
Я плевать хотела на то, что хоккей называют канадским, –
живя в самой устойчивой из всех возможных ойкумен.
Те, кто смыли её границы, уже прыгали по осенним лужам,
топтали асфальт, неугомонно-живые, изменчивые как ртуть.
Вертели головой, как воробушек, чтобы из душной
комнаты в незакрытую форточку упорхнуть.
Пасхальная агада
Собирались на Песах, как водится это у взрослых.
Самый главный из праздников – дедушка так говорит.
Мы поспорили с бабушкой, что произносит «харойсет» –
это «ой» как на идиш, как будто хромает иврит.
Как всегда, было сытно и весело, вкусно и шумно.
Были игры и песни, конечно, была Агада.
В этой книге – картинки, и много вопросов нетрудных.
На одну из картинок мы смотрим подолгу всегда.
Там идёт человек – как живой, он идёт по пустыне,
прикрываясь от солнца каким-то ужасным тряпьём.
Шаг за шагом идёт, вспоминая тяжёлую глину,
и побои и плети, а может, оставленный дом.
Смотрит в дальнюю даль и робея и всё-таки веря:
за полями страницы, куда не достал карандаш, –
там и млеко, и мёд, и трава, и цветы, и деревья.
Шаг за шагом – туда. Пусть считают, что это мираж.
Сто лет войны - баллада
Аркебузы, мечи, походная грязь - тяжела доля солдат.
Ни покоя ни крова, и смерть по пятам, сто лет длится война.
Вся-то радость у нас: вечерний костёр да похлёбка погорячей,
да вечерняя песня или рассказ, чтобы стало чуть веселей.
И однажды, когда разгорелся костёр, а на небе горел закат,
незнакомец какой-то к нам подошёл - колченогий смешной горбун.
Он присел у костра, попросил поесть, и мы накормили его.
А потом спросили, кто он такой и куда же он держит путь.
И ответил уродец : "Я был шутом у герцога при дворе.
Я диковинок дивных много видал, но чудеснее всех одна:
молодая инфанта, герцога дочь, улыбалась мне одному
и смеялась, а прочих гнала прочь. Ах, любовь у меня была..."
Будто гром прогремел вокруг костра - это мы хохотали над ним,
до того уж потешен он был, когда прижимал к сердцу ладонь.
Мы держались от смеха за животы, ну а он опустил глаза
и сказал тихонько: "А всё же была, а всё же была любовь".
Мы не стали гнать его от себя, а позволили с нами идти.
По дорогам он ковыляя шел и старался всегда помочь.
Он забавен был, небылицы плёл, ну а если подтрунивал кто -
как, мол, та милашка, что так мила - говорил, что любовь была.
Аркебузы, мечи, походная грязь - тяжела доля солдат.
Заболел наш бедный горбун и слёг, мы лечили его как могли.
У него был жар, он в бреду шептал, повторял опять и опять
про инфанту - ту, что как день светла, про любовь, что всё же была.
Мы его схоронили в лесу под холмом - по пятам смерть, по пятам.
Постояли и дальше пошли вперёд: сто лет длится война.
Отошли мы, наверное, сто шагов и вдруг обернулись назад.
Обернулись все, будто кто-то велел, велел обернуться нам.
Над холмом, где мы схоронили его, разливался свет золотой,
и сияли два облака, как два огромных белых крыла.
И запела птица вдали, и нет прекраснее песни той.
Потому что была у него любовь, потому что любовь была.