Александр Амчиславский / Alexander Amchislavsky
* * *
Ходишь по садику, улыбаешься поздним розам,
удивляешься - скоро снег, а они, красные, горят и горят,
с нами понятно, никакой забор не спасёт, не выйдет ростом,
но эти маленькие бесстрашны, Господи, как строчки из тропаря.
Что там твердил поэт, помнишь ? - о величии замысла,
знаки искал на земле, упрямец, а они не трудятся, не прядут,
не боятся, птицы небесные, что завтра снег, финал, занавес
и Бог весть, где приют,
не боятся, а нас, пациентов глазного яблока,
мучает сезонная скоропись, мелькает - не уследишь,
только и признаешь - как же прекрасна вся эта нерукотворная азбука,
даже для сомневающихся в наличии души.
* * *
Лето красное зелёною травою
глаз отводит от желтеющих проплешин,
хочешь – радуйся, а хочешь – безутешен
оставайся под сосною гробовою,
всё, что хочешь – плачь, печалуйся, кручинься,
отнимай у толстых плакальщиц работу
или свету сине-белому учиться
с видом в небо, лес и ветреную воду
выбирай - успеть к осеннему подсчёту,
кто их знает,мастеров от бухгалтерий,
всё беспомощнее августовский шепот,
всё внезапнее мельканье богаделен.
Длится лето, мальчик, мы пока что можем
пересматривать, что раньше пролистали,
даже в смерть входить открытыми глазами
зеленеющей маслиной в доме Божьем,
сыром козьим, тяжелеющей пшеницей,
неожиданным созвучьем - как сумеем,
лето красное сменяется осенним,
облегая на прощанье плащаницей.
* * *
Цветку кивнуть, с пчелой поладить,
летящих уток проводить,
лесное дерево погладить,
переболеть, перебродить,
переходить овраг заросший,
где все горазды верещать,
лягушек местных огорошить,
рубаху скинув у ручья,
лежать в траве – ни зла, ни блуда,
ни лишних слов, ни поздних слёз –
какая разница, откуда
ты в эту невидаль заполз,
какими тёмными кругами
сужался путь, один из двух,
и нынче здесь, под лопухами,
земля захватывает дух,
чтоб тут же снова раздвоиться –
гляди, лопух, что я открыл,
ты видишь – вышний свет дробится
цветной слюдой стрекозьих крыл.
* * *
В тени твоей строфы, оставив разве слух,
каверны языка я пробовал на ощупь,
водил по ним рукой, внимая ремеслу,
и будто жгли ладонь целительные мощи
твоих учителей, живее всех фонем,
я мог бы вторить им, растягивая губы,
но тень чужой строфы, как день, идёт на убыль,
и новый, странный звук толкается во мне,
неласковый, чужой – кого ему будить,
он рвётся из меня, напитый желчью вдосталь,
кому его любить, забывшего сыновство,
и как ему желать счастливого пути
по спящим пустырям, по глади сточных вод,
по жалящей игле на ватных перепонках,
бездомным пацаном, стреляющим по окнам,
в которых - никого,
в которых – никого.
* * *
Ах, если б мы не умирали,
иначе жили бы и жили,
блаженно с внуками играли,
и дети к нам бы не спешили,
не торопились, как сегодня,
обезоруженные знаньем,
что каждый день от жизни отнят,
и мы уходим в опозданье,
бежим, летим, на что-то смотрим,
за даты круглые цепляясь,
а неба кобальтовый ляпис
от нашей суетности мокнет,
от нашей скорби разудалой,
от обречённой нашей прыти
дары истрачены задаром
и двери в горние закрыты.
Земные тюрьмы тянут шпили
под облака, поближе к раю ...
Ах, если б мы как люди жили,
Мы б никогда не умирали.
* * *
Перевёрнутая лодка на траве,
домик спрятался у речки в рукаве,
птица молча тонет в воздухе пустом,
тихо-тихо, остальное всё потом,
остальное всё,.. но нет его нигде,
даже небо умещается в воде,
прикоснёшься, и, послушное руке,
замедляется течение в реке.
Тихо-тихо, как в поленнице дрова,
спят ненужные молчанию слова,
я один, и кто-то шёпотом зовет,
что закат вот-вот и жизнь уже вот-вот.
18-й год.
Курит поэтка волшебное зелье, курит,
чёрные раньше, нынче седые кудри
тонкой рукой свивает, тоской веет,
Господи! – просит и верит, не верит, верит,
молит о воздухе свежем, держась за стены,
даже в побелке запах и привкус сена,
что там на улице? – тот же фонарь, аптека –
может, и не было, видимо, не было века,
тот же фонарь, только жёлтым течёт светом,
будто бы выстрелы хлопают мокрым ветром,
и разгоняется, бьёт по своим чечётка,
катится яблочко, стынет лихая чёлка.
Вновь восемнадцатый, курится зелье злое,
люди становятся улицей, слой за слоем,
лес вырубается, девочка прячет ветку,
бабку за дедку, тётку за дядьку, детку за репку,
курит поэтка, плачет в тонкие руки, люди становятся снегом в фонарном круге, дальше уже ничего, ничего не видно – тот же фонарь и снежинки вокруг, нимбом.
* * *
Не будем о тоске, довольно об уныньи,
сбежим куда-нибудь - хоть в лес, хоть по дрова,
от приступа весны дуреет мышь в камине
и тельник на груди рвёт певчая братва.
Всё тянется, дрожит от мала до велика,
копытом воздух бьёт внезапная гроза,
и пары всех мастей усердствуют в кульбитах,
любовью дармовой залившие глаза.
От влажности такой сбиваются прицелы
и до любой звезды легко добраться вплавь,
скользит в живой воде безбашенное тело,
и нет в весеннем сне ограниченья прав.
Так хочется им вслед кричать, махать руками,
и горло надсадить, и пальцы ободрать –
опять, в который раз водичка точит камень,
тихонько заводя мелодию утрат.
МАМЕ
Каждое утро несколько раз обойти свой дом
шаг за шагом, держась за коляску, шаг за шагом,
я рядом, неотвязно, как в детстве, мамой ведом,
она что-то бормочет, шепчет и если просит пощады,
то, верно, для меня, младшенького,не помнящего родства,
и толкает коляску, толкает, не давая дверям сомкнуться,
ангел помогает, наваливается – раз-два,
любит, любит свою работу Божий нунций,
маму хранит, выслушивает, ещё два дня –
останутся они один на один, когда я уеду,
он обнял маму сегодня будто меня обнял,
говори с ним долго, родная, всю зиму, а к лету
я вернусь и по тропинке между деревьями, как в ущельи,
друг за друга держась, мы зашагаем втроём,
и тихая песенка улетит в высокий проём,
тихая песенка о любви, о любви и прощеньи.