Гари Лайт / Gari Light

* * *                                                                                                  

Мне нравится канадское кино –
в нём недосказанность, отснятая под вечер,
и мягкий свет, и силуэт предплечий,
сам диалог – как доброе вино.
Мне близок предрассветный Монреаль,
где камера скользит по мокрым крышам –
вот персонаж, он музыку услышал –
урбанистическая льётся пастораль…
Звучанье каблуков по мостовой,
акустика оставленной квартиры,
и мягкая настойчивость сатиры
над близким Югом с непохожею судьбой.
А женский образ в этом cinema
вершит крушение всех стереотипов,
быть может, смысл в отсутствии софитов –
звучит Дассен: «…Si tu n’existais pas…»
Мне нравится канадское кино –
в нём визуально осязаем запах кофе,
и неожиданно возникший смуглый профиль
из притчи Коэна… Открытое окно,
в котором Эгоян увидел свечи,
в их отражении – обыденность загадки,
и путь к решению томительно-несладкий…
Такого в Голливуде больше нет.
 

* * *                                                                                   

Всё меньше мельниц для войны, всё больше яблок для раздоров,
и пусть по-прежнему полны салоны праздных разговоров,
струится в воздухе изъян недоосознанности некой,
дымится Этною кальян, и веха катится за вехой.
В благополучном забытьи чужд и нелеп орнамент крови,
и памяти не снизойти до детской предотъездной кори,
покуда ненависти шар, ещё в своём словесном лике,
пар словоблудия мешал предотвратить разлом на стыке.
Ушла Кассандра на панель, никто её и не услышал,
в угаре каверзных недель прогноз у Мессинга не вышел,
и мир, катящийся к концу, так неестественно прекрасен,
орда глаголет на плацу, мудрец в пекарне жаждет басен,
Полвека – столь ничтожный срок, что взгляд как будто виноватый,
жаль, что не выучен урок, что снова всё решат солдаты.
А ведь всего бы ничего – остановиться, осмотреться,
только, похоже, не дано им ни голов, ни рук, ни сердца.
Всё меньше мельниц для войны, всё больше яблок для раздоров.

НовоАнглийское                                                        

Сигареты и кофе – забытый и сладкий удел девяностых,
горстка дней – перерыв в постоянной погоне за птицей удачи,
на исходе зимы вдруг становится ясно,
что, в сущности, просто:
Вечер. Взлёт. Снегопад. Турбулентность. Посадка.
Никак не иначе…
Скоростная дорога в одном из забытых
и напрочь заснеженных штатов,
и стремительный съезд в амальгаму и память
– сто миль от Нью-Йорка…
…Ощущенье, что снова придётся в кредит разговаривать с папой
в ранний вечер субботы, не скажешь всего,
смысла нет, да и толка…
Эта Новая Англия стала прелюдией к Англии Старой.
Через несколько лет ощущенья обеих слились воедино,
словно горько вздохнувшей, упавшей с постели гитарой,
так пронзительно всхлипнувшей и расплескавшей рутину…
В этой Англии не было предощущений Парижа,
что в иной – в трёх каких-то часах полугрёз под Ла-Маншем –
«…я тебя никогда не забуду…», но не пожалею, если увижу,
что поделать, мы неумолимо становимся старше…
В палиндромную осень, с любимой настолько, что все были против,
нанизав этот край на себя, не сказавши ни слова,
мы глотали обиду друг друга, в машине из кресел напротив,
и вовсю наглотались, и горечь потери ложилась в основу…
Снег по всей Новой Англии валит сплошною стеною,
но посланец глубинки, похоже, готов к отраженью стихии,
нарочито по крышам пурга – как старик Козлодоев,
память лепит иной снегопад –
в цифре семьдесят семь отражается Киев.

* * *                                                      

Июльский вечер. Патриаршие пруды.
Крылов, опешивший от бурных изменений,
витиеватый монолог местоимений,
окурок, не доставший до воды.
Какой загадочный вершился разговор
о судьбоносности Москвы конца столетья
двух граждан США тридцатилетних –
полёт истории и мистики укор.
Желая символизма избежать,
минуя тень скамейки знаменитой,
не замечая в ней повадки неизжитой,
он продолжал её в обратном убеждать:
что всё произошедшее вчера,
в квартире за углом на Малой Бронной,
не что иное, как брожение гормонов,
Москве присущая извечная игра.
Она была почти убеждена,
но за чертой означенного стажа,
осознавала – происходит кража,
и в роли жертвы вновь окажется она.
А он уже цитировал строку,
сорвавшуюся раз у Пастернака,
не замечая опустившегося мрака
и в нём фигуру с древней шпагой на боку.
К тому же в тусклом свете фонарей
та, что была с ним, не отбрасывала тени…
В стране прогресса всевозможных неврастений
он вдруг умолк и повернулся к ней.
Она, с трудом выдерживая взгляд,
вернула сумерки из тьмы на Патриарших,
увы, она ничуть не стала старше,
прощая его третий век подряд.