Vladimir Gandelsman / Владимир Гандельсман
ДИФИРАМБ
Вадиму Жуку
Мало у кого так много:
концентрации жизни на единицу объема;
выхвата ее светового на каждом повороте;
свободной точности;
прицельной свободы;
трезвости под хмельком благодатной;
(«У кружки, прикованной к баку,
Помятый продавленный бок»)
вагона, взятого словом с первой попытки;
погромыхиваний тамбурных;
шатких протискиваний;
в окне перебивов под лязг сцеплений;
пролётов в недосягаемой близости внешнего мира.
(«Я вместе – внутри и снаружи,
Я жизни чужие живу»)
Мало у кого так много:
беглых вылазок зрения;
зимних пейзажей, неотвязных в своем равнодушии;
укола мимобежной боли,
столь секундной, точно не было ни ее,
ни пейзажа проезжего;
(«На сарае замок. Над котельной дымок»)
Петроградской моей стороны,
ее века посеребрённого
и Серебряного ее века;
блоковской музыки по пути к островам,
к Елагину мосту и заснежённым колоннам.
(«И каждый вечер в час губительный
На Петроградской стороне»)
Сколько
не случившихся встреч:
в детском драмкружке в «Промке»[1],
где ты – Чиполлино, где Рогозина – Редиска,
где я тоже кто-то, но годом позже;
в трамвае № 17, скрипящем у больницы Эрисмана;
в Учебном театре и в Рюмочной на Моховой;
в цирке Чинизелли в снежную крапинку снаружи,
с раздачей подарков внутри, со счастливой
клоунадой, так преображенной в твоих стихах;
в цирке... с Бимом и Бомом,
поющими до нашего рождения:
«По-французски – лё савон,
а по-русски – мыло.
У французов – миль пардон,
а у русских – в рыло»...
с воздушным шариком,
препарированным тобой.
(«И в самый полушарик вверчен
Язык сторожевых собак»)
Сколько наших невстреч
где-нибудь по пути в Бологое;
бегств от себя, за собой, от себя,
я настаиваю: не бéга, но бегств за собой-от себя,
с высадкой в черную зиму, в сугробы
проселочных и разбитых дорог;
позора вины
в жажде быть любимым
(«в отельчике недорогом»
или на «нетопленой январской даче»),
отложенного горя, разрозненных,
спешных, погубленных бегством
спасительных никуда возвращений;
наших разминовений, восполненных через годы
дружеством, начиная с первой встречи,
совсем недавней,
в Ви́ленском переулке, 4.
(«И песенка спета, и темным снежком
Присыпано желтое зданье вокзала.
– Ты что-то сказал?
– Ты что-то сказала?
Никто никогда не бывал в Бологом.»)
Редко у кого так часто:
рождение трагедии из смеховой культуры
сегодняшнего средневековья –
о этот юнг, о эта ницше! –
какая мощь перевоплощения –
(клоун никулин в «двадцати днях без войны»,
джентельмен удачи леонов в «белорусском вокзале»,
фигаро миронов в «фантазиях фарятьева») –
какая мощь, повторю, перевоплощения
Вадима Жука,
потешника и сочинителя скетчей
театра «Четвертая стена»,
в стихах,
в «цирковом» номере с летальным исходом,
«когда задвигалось и загремело»![2] –
(и в других, в других «репризах» –
это ли не обратный фокус от сеанса черной магии:
заснуть в Москве 23 февраля 2022 года,
а проснуться в Берлине 1 сентября 1939-го?) –
Редко у кого так часто:
драматургия и театр стихотворения,
когда отмашку дает Ленин,
когда «печальный Ленин в мягком мавзолее
нешумно, по-египетски чихнул»
и на его чих вышел на сцену Иоанн Васильич Грозный
и явились в боевом порядке и в историческом
сумбуре вместо музыки
Шостакович,
Оруэлл,
Кафка,
Чапай,
Железный Феликс,
Босх,
Дали,
ГУЛАГ,
Шаламов,
Гойя,
и всё это –
диалог Гамлета и могильщика
в присутствии черепа,
Гамлета и Горацио –
«Бедный Йорик! – Я знал его, Горацио» –
(«Скелет в шкафу! Никто не засмеется.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку
И вынесут на страшный белый свет»)
Мало у кого так много:
войны,
неизвестного солдата,
рожденного еще в 37-ом,
раскалившихся от ненависти жадных людей,
финала «Леса» Островского –
«Люди, люди! Порождение крокодилов! <…>
О, если б я мог остервенить против этого адского
поколения всех кровожадных обитателей лесов!»
Мало у кого так много:
страшного, абсурдного, зверского,
непостижимого, ставшего такой реальностью,
что и поверить невозможно –
может быть, всё-таки театр сие
и паяц истекает клюквенным соком? –
и тогда: «Всё выдумки! Про горе, про любовь,
Про смерть, про боль. Всё только хитрость грима»? –
Нет, другой Гамлет подсказывает:
«Сейчас идет другая драма».
(«Не написать ли вам пока не поздно
Воспоминанья обо мне?»)
Лучший из рыцарей письменного стола,
из начавших граалить
не в бесплодных поисках метафорической чаши,
но являя ее, найденную, в форме стихотворения,
являя её
трудом ежедневным
пророческим трудом памяти будущего
и скорбным – памяти прошлого;
ты мальчик, ты в роли своего папы
идешь по Киеву в дореволюционном году,
да ведь и я там иду – ещё одна невстреча,
обернувшаяся встречей сейчас –
и вот она, память прошлого и будущего…
(«Мы прошлый раз ходили в Бабий Яр,
Ну яр себе и яр, смешно, что Бабий»)
А вот ты в роли Хаима в «Тяжелом песке»,
ты стоишь на декоративном крыльце,
а я – на том же месте, но на крыльце
ещё настоящем,
в самом детстве, в Украине,
в Черниговской области,
где так много братских могил,
где я ничего этого не понимаю,
где я счастлив насквозь, до мозга костей.
(«Мелькают кузнечиков худеньких спины,
На мове их ‘коник’ зовут.
Мы в городе Щорсе, мы в городе Сновске»)
Мало у кого так много
всего, что я люблю.
Как жаль, что это убивают,
и как хорошо, что ты состоишь из своих стихов.
(«Из сдавивших мне горло цветаевских строк,
Из пробитых ладоней Христа,
Из того, наконец, что со мною сурок,
А дорога, как Оля, чиста»)
Октябрь 2023 года
___________________________________
1. Дворец культуры им. Ленсовета
2. "Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал.
Игрушки сразу лица отвернули –
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез. Он в нем лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола,
И взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф. Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов,
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться –
Скелет в шкафу! Никто не засмеется.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку
И вынесут на страшный белый свет."
(В. Жук)