Виталий Мамай/ Vitaly Mamai

(Данная публикация - приз симпатий литературного журнала "Западное побережье"
в рамках Чемпионата Балтии по русской поэзии - 2021)

Слушать всё

Возвращаться на Буги-стрит начинаешь за́долго.
Видишь в зеркале ванной себя – небритого, голозадого,
где-нибудь в чёрной Африке, в Чаде или Ботсване.
Все они на одно лицо, страны, где разве что Бог с вами,
с вашей предательской, вызывающей белизной.
Достаёшь последние чистые джинсы, пялишь,
пока с высот не скатился зной,
дух окрестных холмов не вывел на не́бо пылающую ладью...
Развалюха-такси у входа, бросаешь ключи портье,
чёрт побери, к л ю ч и, какой же здесь век... Адью.
...
Нет, терминал не то чтоб из мира волшебных грёз,
но так уж тут повелось – всякий туземный Крёз,
чаще всего отставной заштатный головорез,
должен попасть с женой на вожделенный парижский рейс.
Благоухая приторным, пряным, в немом предвкушении и в поту,
парочка мнётся у VIP-окошка в аэропорту,
и прожигает мятую майку твою эйфорическим блеском глаз,
мол, посмотри-ка, белый, кто здесь чекинится в бизнес-класс.
...
В мягком нутре аэробуса пахнет забытым чем-то,
стюарда, судя по бейджу, зовут Паскаль,
здесь ты неслышно шепчешь Африке:
– Африка, отпускай.
Подключаешь вай-фай, поднебесный ска́йнет,
и, о чудо – Африка отпускает.
Вместо трущоб, калашей, ободранных джипов
приходят покой и тишь,
ты до самой своей пересадки спишь,
мчится на милый север небесная колесница,
и Буги-стрит больше тебе не снится.
 

Расскажи мне, Элис, куда мы делись,
кто кому был вещь, кто кому владелец,
кто кому был трах, кто кому был крах,
на каких ветрах разлетелся прах
тех далёких окраинных девяностых,
где нас помнят в якудзах и в коза нострах,
где нам больше не быть перекатной голью,
как верблюду в душу не влезть иголью.
Да пребудет Велес с тобой, о Элис,
тело – липовый мёд, губы – сладкий Bailey's,
кто кому был стон, кто кому был сон,
кто кого переехал огненным колесом,
кто пока в живых, кто сыграл в мешок,
кто оливковый жмых, кто китайский шёлк,
что останется в наших
проломленных временем
черепах,
если мир окончательно съедет с трёх
доселе никем не виданных
черепах.

Где-то облаком света,
парфюма, обрывков фраз,
покрывающих ровный гул,
из парижского марта
спешит самолёт Эйр Франс
в домодедовскую пургу,
и в прозрачных высях
не верит глазам потрясённый галл –
у него, у мира, у города
на виду
над кварталами Витебска
плавно кружит Шагал,
наконец-то сбежавший,
допустим,
из Помпиду.

Он всё тот же, что был,
и его борода, лапсердак, сума
не истлели за столько лет...
Чтобы взять
и взлететь над Витебском,
не обязательно нужно сойти с ума,
можно просто купить билет.
Ах, мечта, что засела давно в мозгу!
Под тобой купола и крыши,
лети, смотри,
а прибудешь рейсом Пари-Моску –
пересядь на Моску-Пари,
и ещё раз над Витебском
воспари.
 

Я пишу тебе, Мэриэнн, с нашего острова, столь покатого,
что он мог бы служить шаблоном для карт Мерка́тора;
я сижу на вечных камнях Эллады, солнцем нагретых, острых, 
и смотрю на отрезок тропы. По тропе ковыляет ослик, 
и, пока я пытаюсь искать слова, перекладывать их в уме, 
ослик уносит лето в большой перемётной своей суме. 
Мы всегда удивлялись, Мэриэнн, острову как явлению, 
и тому, что вода окружает его по определению, 
белым домикам, парусным лодкам, 
зависшим над улочкой мандаринам 
и вину, что бог Диони́с дарил нам,
и закатам, пылавшим жреческим греческим огнём.
Впрочем, прошлое прошлому, Мэриэнн, что о нём... 
Иногда мне кажется, будто мы тоже участки суши,
время нас выжигает, делает всё неживей и суше,
но однажды весной прорастает сквозь наши тела трава...
Люди, Мэриэнн, те же самые острова — 
пара домиков, тропка, ослик, деревья,
столбы какие-то, провода, и вокруг вода, Мэриэнн. 
Вода.