Sasha Nemirovsky/ Саша Немировский

                                                                         Попытка к побегу.

Финал                                                                                                      

Нет, не сгинем —
просто сойдём с самолёта. 
На «убере» с водителем - индусом
уедем. Поменяем адрес. Не поминайте. 
Я под руку веду свою богиню
туда, где не мешают мне молиться. 
Там равнодушные забудутся все лица.
Их время вычтет.
Минус с минусом перевернутся плюсом,
так и знайте.
Дорога начинается вопросом,
с ответом на подвешенном вебсайте.
А притча
начинается с дороги.
Вот я её и начал с «хэппи-енда»,
когда уже не важно всё, что после.
От двери в домик, с его торца —
тропинка к морю.
Немного
отступив по ней, — герои. 
За руки. И съёмка против солнца.
И легенда.

Попытка к побегу                                                        

На жёлтое жаркое солнце, 
где жареный окунь на жертву к обеду,
где на жёрдочке птичка зовётся
(а  кто его знает, как эта порода зовётся?) – 
уеду.

Там люди с открытым лицом 
не стесняясь по пляжу 
гуляют. 
И в платьице девушка с кожей 
солёной –
загар над рубцом, 
безрассветно знакомым,
что даже 
подушечки пальцев его вспоминают.

Там треском цикады оркестру пытаются вторить. 
Веранда, огни, ресторан, 
выходящий на море. 
Собирай чемодан. 
От заснеженной ночи 
убегай без оглядки,
туда, где гобой обещает порочность. 
Где тряпки 
одежд дорогих одноразовы, 
то есть одно-сезонны. 
Где жёлто-зелёно 
по косточке режется манго,
чтоб после размазанным 
быть по губам поцелуем.

Я, рисую 
желанья картинку.
Здесь, на севере зимнем, противном.
Это небо над Мексикой 
никак не вмещается в рамку,
да и купленный персик 
с невызревшим вкусом 
надкушен впустую.

Смена                                                                               

Ну вот, дорогой, и мы рудименты в наступившей эпохе.
Сполохи 
из прошлого в тени от берлинской стены.
Из квартирок с обоями. 
Скоморохи 
историй, требующих предисловий, 
которые мало кому нужны.

Ну что рассказать про среднюю школу в городе «Энске»? 
Как курили бычки, прогулявши урок? 
Как дерзко 
дразнили девчонок и как, не по детски, 
страдали от первой любви? 
Про грибок 
на дворовой площадке, 
под которым портвейн из горла?
Про модную чёлку с зачёсом на бок? 
Про бои 
с беспощадной
тропарёвской шпаной?
Я в краях, 
где вовсю почитают орла
с белёсой, как снег головой.  
Ты всё там же, где мы на паях 
покупали бухло
и твой снег настоящий. 

Поколение наше вошло 
кто в долги, кто в правители, кто в диссиденты, 
кто в ящик. 
Кто на что посягал –
сократилось на бандитов хамло –
кто сумел – тот за славой на сцену. 
Телевизор и тот – рудиментом: 
по компьютеру смотрим футбол 
и плохой 
интернет как неважный сигнал, 
только вот самому не настроить антенну.

Мы кому-то нужны,
и не многими, даже любимы. 
Но полвека спустя, принимаешь, что горстка друзей – 
это всё что дано.  
Все, кому не чужды, 
в этом поезде дней,
проносящимся мимо, 
где в одно успеваешь всмотреться окно.  
Что ценней 
прямота иль лукавство? 
Пусть уходит моё поколенье – я с ним не знаком.
Что пожнёшь – то посей,
и не сетуй,
что всего-то досталось богатства – 
в горле ком,
на который, идущий за нами –  бедней. 

* * *                                                     

                                                                                         Собачники меня поймут а не собачники простят. 
                                                                                         Сильве.
Ты любила спать, завернув голову под переднюю лапу.
Так спят только щенки, 
наигравшиеся друг с другом, 
а не выросшие собачки.  
Холодным носом, ты будила утром,
касаясь щеки,
приходила на зов, без награды, не любила палатку. 
От незнакомых никогда не принимала подачки. 

Мы с тобой разговаривали, не открывая рта
так, что душа слышала другую душу. 
Безразмерная струна была натянута между ними. 
Твоя грация и редкая красота 
тормозили спешащих, мимо
идущих, 
и тогда мир становился на толику лучше.

Твое тело ушло, 
но мои ладони навсегда запомнят 
мягкое ощущение от твоей шерсти, 
дрожь твоих мускулов, твоё тепло. 
Моя вселенная теперь стала меньше. 
В ней появилась ещё одна дыра,
которую не заполнить.
да ещё необходимость во времени и в воле, 
чтобы в неё перестать падать, теряя суть, 
прислушиваясь в ночи к твоему храпу. 
А когда же настанет день и моя пора,
то пусть твоя стойкость к боли
да пребудет со мной, помогая уснуть, 
завернувши голову под переднюю лапу. 
 

Ременисценция                                                          

Привычка к чтенью умерших стихов,
уже ни чем не трогающих душу.
Под танец пальцев, щелкающих кружку 
пить в одиночку, 
глядя на восход.
Сперва на линию, потом на строчку, 
чья точка, вырастая станет диском,
тем утверждая планетарный поворот.
Привычка близко 
бампер к бамперу водить авто, 
где пассажирка (ножки в юбке,  
сидит сложив, чтоб их уже не вычесть)
Привычка к трубке
и табаку. Плюс куча разная других привычек.

Пожалуй, всё наоборот. 
Есть пульс в поэзии, но нет его в душе,
заросшей луковицей обихода.
Ослепший крот, 
тебе какое дело?
К чему Дюймовочки краса
в твоей норе? Уже 
не выползти. Бесчинствует природа,
подчиняя тело.
Так слой за слоем исчезает лук – 
слезой в глазах. 
И лишь искусства звук.