Мартин Мелодьев  / Martin Melodyev

* * *  

Как жаль, что Вас не было здесь поутру!..
И Вы бы увидеть могли б,
как рыжие листья шумят на ветру
гирляндами вяленых рыб.

Двойным полукружьем стекают холмы,
как свечи, в долины без рек.
И здесь никогда не бывает зимы —
лишь прошлое сыплет, как снег.

Осенних гуашей плакат разорви:
от третьего повесть лица.
В кустах ежевики живут воробьи,
и камерно блеет овца.

И нежно-оранжевый лист на спирту
горит, как печальная весть…
Как жаль, что Вас не было здесь поутру!
Что вряд ли Вы будете здесь.

СТРОФЫ   (три сцены с прологом)

Недели плывут по волнам четвергов,
абзац. Человек — машинист рычагов,
он думает, стоит налечь на пейзаж,
как будто прочесть «Отче наш» —
и вдруг разольются как море огни,
и хмуро завьются над ними дымы;
и белое небо: cахара песка,
куда отступает тоска,
зане человек — машинист рычагов,
но Солнце закатывает глаза
обратно в глазницы: и сиз кипарис,
и рубит пространство лоза.

Свободный художник Илья Эмигрант
рисует сантехнику горных дубов,
корявые фланцы ветвящихся труб
кривят уголки его губ;
три трака в Лас-Вегас бегут под уклон:
он смотрит на них под углом,
как белая лошадь со склона горы,
а в небе летают орлы.
И школьница Барби плетется домой,
глотая одну за одной
тетради, в которых сплошные колы —
а в небе летают орлы.

Окно в USA прорубив, Елисей
батрачит на фирме, клонируя код
эпохи застоя... Бродячий славист
стоит на панели, читая доклад.
Абзац. Человек-машинист, — Рычагов
имел управления без году год,
и-мейл, по-английски: «ис из кипарис»,
и солнце на северо-за-
паде чуть блестит, как машинка для за-
кручивания банок... Закат. 

 Сняв голову с плеч, воевода Мороз,
начальник борейской страны,
пьет водку в единой семье воеводств
от Вологды до Костромы;
недели плывут по волнам четвергов,
и автор, как Мариенгоф,
мечтает роман сочинить, без вранья:
«Перу не хватает сырья».
Мой верный товарищ!.. Махая крылом 
в степях аравийской земли —
я из лесу вышел, дул сильный норд-ост...
Такие ветра замели.
                                                                1998 
RUSSIAN RIVER* 

Пахнут, землёй разогреты,
клевер, цветы, мотыльки.
Белые цапли-эгреты
в небе летят, как платки.

Смотрим вдвоём, я и дочка,
в первый вечерний туман:
медленно узкая речка
в тихий плывёт океан.

Чья-то зелёная дачка
с лестницей в рыжем холме
детской игрой «Водокачка»
вдруг вспоминается мне.

Флюгер на башне фанерной,
пыльное злое стекло.
Мир той поры, эфемерный...
столько воды утекло.

Смотрим, как будто с крылечка,
с берега в белый туман.
...Медленно Русская речка 
в Тихий плывёт океан.
________________________________
•	Река в Северной Калифорнии


* * *

Я помню Южную Якутию,
промерзших рек зеленый лед,
и в нем вода жгутами бьет,
блестя то золотом, то ртутью.

Я помню, был СССР,
в который так хотелось верить!
Гигантский угольный карьер,
который так хотелось мерить.

Я помню марево Читы,
двух облупившихся горнистов,
и в черной церкви декабристов
на Книге записей цветы.

Гори, звезда моя, гори!
Целебный дух полезен комлю.
... Я помню баню в Нерюнгри —
и комсомолок этих помню, 
неизгладимых, как доска
в пустых акрилах Кабакова.
Они меня издалека
простят, такого и сякого.

Алмазный,  хоть неси в Торгсин,
свет, процарапавший березы...
Рыдали в тундре тепловозы,
шумел камыш и дул хамсин.
И над полотнищем заката,
не отличимым от зари —
чернильных туч дактилокарта.
Да, было дело в Нерюнгри!


ПРЕДПРАЗДНИЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА 
Египетского Ордена Розенкрейцеров музея в Сан-Хосе,  посвящённые женщинам
                                                              " Сто лет одиночества "
                                                                 Маркс

Этот мир пирамид, Эхнатона с козлиным лицом —
свои тайны хранит этот маленький мир пирамид,
деревянных скульптур, погребальных вдоль Нила фелук.

Неожиданным эхом во мне откликается вдруг
над фигурою женщины, месящей тесто в тоске
на доске, где извёстка муки как налёт на прибрежном песке, 
этот маленький мир старой бронзы и ржавых зеркал,
перепаханный вдоль-поперёк и ограбленный тысячу раз.

Девятнадцатым веком... на голых плечах сарафан;
лепка нежных ключиц... Сорок восемь столетий любви.
Египтянка! Каких бы стихов я о ней ни писал —
сорок восемь веков между мною и нею легли.

Перед входом в музей, где сплетаются роза и крест,
я стою, размышляя о том, как люблю я всех вас!
Даже если она: та, которой давно уже нет,
вдохновила меня, как сказали бы тут, на romance.

* * *
                     «Любовь к родному пепелищу,  Любовь к отеческим гробам ... »
                                                                Пушкин

Пружаны... Кобрин... Жабинка... Брест...
читаю, медля над каждой вёской.
Объят белорусско-литовско-польско-
еврейской печалью текст.

В наклонном почерка освещенье
растут, во тьму удлиняясь, тени,
как белый флаг над стеною гродской,
над Пущей взошел туман.

Усадьба ловчего, герб Trzy Klosy,
фольварки, дворища да погосты
двух чувств, дивно близких нам.

* * *

Минуты нечаянной лени,
вокруг — хоровод ветерков,
а в небе летели тюлени,
принявшие вид облаков.

Большими телами летели,
и не было им тяжело,
и солнце их белые дрели
горюче, играючи жгло.

А тени их темные длинны,
как будто сбежавшие с нар,
где крутят живые картины,
терзая волшебный фонарь.

И век бы сидеть в холодочке,
и чтоб ни былого, ни дум. 
ни строчки, ни ручки, ни точки...
А тучи летят наобум.