Александр Зевелев/ Alexander Zevelev
Своя война
Средневековье, злые времена…
В те времена случалась не однажды
всеобщая удельная война,
где каждый воевал
буквально с каждым.
А что сейчас? Коробушка полна.
И вроде бы живём и в ус не дуем.
Увы! У всех у нас своя война,
и мы её по-своему воюем.
Воюем – до победы над собой –
со здравым смыслом,
с собственным здоровьем.
Приняв почётный, но неравный бой,
воюем насмерть с тёщей и свекровью.
И рядом – постаревшая жена,
а хочется, понятно, молодую…
У каждого у нас своя война,
и мы её тихонечко воюем.
За то, чтоб на халяву покутить.
За то, чтобы отдельно, а не хором.
За то, чтобы урвать и не платить.
За то, чтоб первым
стать под светофором.
Мы с бодуном воюем с бодуна.
Завидуем, ревнуем, негодуем…
У каждого из нас своя война,
и мы её настойчиво воюем.
А вот мой друг – такой милитарист! –
идёт сквозь жизнь,
не выпуская древка.
И кажется ему, что он солист,
и что нужна лишь лёгкая подпевка.
Но я заметил – и не в первый раз –
смешную ситуацию такую:
в его проблемы по уши увяз,
я вместе с ним его войну воюю.
А если президент большой страны,
устав от словоблудья над бюджетом,
решает, что настал черёд войны,
возможно, сам не сомневаясь в этом,
тогда народ, безмолвный наш народ,
проглотит всё,
не поперхнувшись даже,
и дружно президенту подпоёт,
и за него на той войне поляжет.
Сан-Пабло.
Калифорния.
Весна…
А что там день грядущий
нам готовит?
Неужто завтра – новая война
и снова реки слёз и реки крови?
А надо мной – небес голубизна
и ласковое солнышко в зените…
У каждого из нас своя война.
Но я свою закончил.
Извините!..
Борису Туберману
В Петропавловскую крепость к Трубецкому равелину
я с портвейном "Три Семерки" на трамвае прикачу.
Поплюю в сырое небо, почешу о камни спину,
извлеку портвейн из сумки и закрутку откручу.
Я куплю те "Три Семерки" у Таврического сада.
Провезу их через город – восемьсот янтарных грамм...
Афродиты и атланты будут пялиться с фасадов
будут клянчить по глоточку... Ни фига я им не дам!
Говорил мне друг мой Боря, что на этом самом месте
Александр Сергеич Пушкин пил из горлышка Монтре,
а один из декабристов (я не помню – вроде, Пестель)
исключительно нажрался в том далеком декабре.
С той поры на этом главном алкогольном перекреске
распивали что попало толпы фрейлин и актрис,
камергеры и поэты, ветераны и подростки...
Ленин с Троцким, Кушнер с Бродским... а еще мой друг Борис.
Боря, Боря, где ж ты, Боря? Нет, серьезно – где ты, Боря?
Почему тебя здесь нету, чтоб с портвейном мне помочь?
В Калифорнии далекой ты один сидишь у моря
(ну, не моря – океана) и лакаешь "виски-скотч"
А в твоем родимом граде – тут такая першпектива!
От Ростральных до Растрелли, от Сената до "Крестов" –
поллитровки и чекушки из-под водки, из-под пива
выплывают горделиво под решетками мостов!..
Извлеку из сумки воблу. Постучу по равелину.
И вонзюсь в нее зубами после сотого глотка.
И под воблу врежу залпом всю вторую половину...
И швырну свою "ноль-восемь"! Пусть несет ее река!
Через Балтику к Гольфстриму – путь не легкий, путь не близкий,
через Баренцево море, через Берингов пролив –
прямо под ноги Борису, что сидит, лакает виски
на причале Сан-Франциско, из Союза отвалив.
* * *
За окошком хмурь и слякоть.
Значит, буду пить и плакать.
* * *
Ренуар, Сезанн, Ван-Гог, Монэ...
Мир погряз в грехе и декадансе.
Истина, конечно, не в вине.
Не в церквях.
Не в ленинском бревне.
Не в тебе и даже не во мне.
Истина – в итоговом балансе.
* * *
Сгущаются тучи.
Всё гуще и гуще.
И счётчик запущен.
Всё очень запущено.
И то ли дорогу осилит идущий,
а то ли дорога осилит идущего.
* * *
Плётка справа.
Пряник слева.
Морда жуткая в тени:
– Отрекайся, Галилео!
Отрекайся.
Не тяни.
* * *
На излёте августа
или сентября
вдруг накатит: жизнь – пуста,
жизнь проходит зря.
Шаришь взглядом по небу –
не на что взглянуть.
А ведь мог бы что-нибудь!
Мог бы что-нибудь...
* * *
Куда влечёт меня звезда?
Куда, зачем – Бог весть...
Она влечёт меня всегда
туда, где выпить есть.
Как говорится на Руси,
в её глухом лесу:
не верь, не бойся, не проси,
всё сами поднесут.
И ведь подносят – вот беда,
и я всегда хмельной.
Моя весёлая звезда
смеётся надо мной.
Вот засмеётся – и тогда
чуть-чуть светлей окрест.
Гори, гори, моя звезда,
пока не надоест.
Заявка на Нобелевскую премию по литературе
Затопи ты мне баньку по-белому…
Аль по-черному… Аль хоть бы как…
Отпотею душою и телом я.
Все равно ведь Иван же дурак.
Ну, дурак. Что ж я с этим поделаю?
Не Шекспир и не Байрон – отнюдь…
Мне бы квасу. Да баньку по-белому.
Мне бы щец бы. Да с бабой уснуть…
Только где ж ее взять, эту бабу, мне?
<Нету бабы. Есть только жена.
Да безрука она, безалаберна,
Что сказать – поэтесса она!
Бабы – дуры. И необходимо их
После свадьбы разок отлупить,
И поскачут, поскачут, родимые
Щи варить али баньку топить.
А с моей ведь – ни щей, ни эротики:
Только ляжем, сползает с печи
И уходит в “ночное” с блокнотиком,
И строчит, и строчит, и строчит…
Двор курями, свинями закаканный,
На крыльце голубиный помет.
Я у тестя спросил: может, как-нибудь?..
Тесть сказал, что назад не возьмет.
Оттого и хожу вечно пьяным я.
А могу помереть вообще!
Экзерсисы твои с марципанами
Не заменят ни бани, ни щей.
Зарифмуешь, вон, кабель со шнобелем,
И айда в Дом культуры скорей…
Так хоть дайте мне премию Нобеля:
Погибаю ж за ямб и хорей!