Polina Barskova / Полина Барскова
Слушать всёМИЛОСТЬ
В этой сказке выпало мне подработать Шахерезадой, Горькоглазой темноязыкой угрюмозадой,
Полной песка и пепла песка и пепла,
Но по мере свивания текста выросло и окрепло
Тело моих скитаний, презентабельным стало скисло В горечь речь простокваши,
Исполнилось квази смысла.
Шахрияр, не казни меня!
Не потому что тоже,
Как и сотни других, я искала тебя на ложе, Утоляя бореньем воли ночные страхи,
Не потому, что мне неохота плахи
Вонь почувствовать лезвия и прощанья негу,
Не казни, потому что со мной по снегу
(что это «снег»? Он любопытствует, но, скорее, вяло) Ты уйдёшь,
Как старое одеяло,
Снег в моем краю желтоват, сероват, следами Испещрён неведомыми.
Как после пожара в дыме
Все хлопочут уже ненужные миру тени, Снег в моем краю—
Обрамленье предел хотений:
Не казни меня.
Пока я говорю
О вулкане-рыбе,
О вагине подземной, которая вход в Магрибе В усыпальницу демонов,
О кошке, царице яда,
На тебя проливается морок печаль услада Утешение,
Вот ты и слово и вот ты снова
Белый сонный младенец,
Всему основа в тёплом доме, что только тобою дышит, Пёс храпит, повивальник вышит,
Бабка гладит лицо твоё, мудрая и живая,
От несносной нежности подвывая.
Я ещё говорю:
Не казни меня.
Лал сияет,
Слово невысказанное зияет,
Как жемчужину в рот тебе положу за щеку. Как себя в огонь твой,
чтоб длился,— Бумажку щепку.
Воспоминание в день смерти блокадной художницы
Если бы Бог, этот жалкий мудила,
Чьими стараньями Лена Mартилла,
В городе Л. на пленэр выходила,
Шла между трупами на водопой,
А возвращаясь чертила в тетрадке:
«Кто я теперь? Мне зверюшке/уродке
Как содержать себя в смертном порядке?»
Если бы Тот, чьи концессии редки,
Мне разрешил попрощаться с тобой:
Что бы вослед закричала тебе я
Словно тропа ленинградская рдея? —
Как было весело, весело нам.
Как мы повсюду ходили, болтая,
Я была серая, ты золотая,
Мы предавались возвышенным снам.
Шли на окраину к бедной киношке.
Мимо брели одноглазые кошки.
Жадно экран наблюдали, смеясь.
В маленькой шапочке в узеньких ботах
Как ты мерцала на темных болотах
Там, где повсюду томление грязь.
Я бы сказала что ты мне сказала
Я не расслышала возле вокзала
Нищие ныли торговки кляли.
Жизнь твоя город и холст, на котором
Ты написала меж сплетней и вздором:
«помни об этом в сиротской дали».
Я бы сказала тебе, что покуда
Длюсь ещё, ты — воплощение чуда
Страсти к отчаянной кисти борьбе
Против беспамятства, против увечья;
Карандаша— за твоё, человечье—
Так бы, целуя, сказала тебе.
Туфли Ахматовой: 1913
Т.П.
среди всех ее фотографий, где она так старается выглядеть,
так держит лицо, похожая то на даму червей, то уже на пиковую даму,
я все время думаю об одной: она сидит усталая, но довольная,
а я все время смотрю на ремешки ее туфелек.
это очень хитрые, даже лукавые ремешки,
жестко держащие лодыжки, пожалуй изысканные, возможно жирафьи:
на лице ее спокойном довольство --
количеством боли, сознательно ею выбранной, себе отмеренной:
боли от славы, которую невозможно ни укротить ни утратить
боли от страсти, которую невозможно ни укротить ни утратить
боли от профессии литератора, которую невозможно ни укротить, ни утратить
ее душа, производящая тексты (или что там у нас у них производит тексты?)
охвачена в 1913-м, как ремешками, ее представлениями о себе о своей судьбе:
бледные мужские романы будут перемежаться нервными женскими,
Петербург--Парижем, пыльной Сицилией, простодушным Берлином, потом: Лиссабон, Маракеш, потом опять Петербург.
Очень маленьким стихам на смену придут призраки рваной прозы,
Перемежаемой тенями редеющих, отступающих рифм.
Иногда в неопрятных кафе на площадях напротив великих музеев
Она будет встречаться с Левой: всегда несколько раздраженным, но и развлеченным ее случайным вниманием,
Ее скупостью, ее нищетой,
Вместе они молча будут следить за таксой, слизывающей мороженое с мостовой, с ее туфель:
Лодыжки все же немного начали опухать? Ты так не считаешь?..
Тем временем: другим временем.
Она (про)лежит тридцать лет лицом к стене.
На обоях танцуют клопы, бледнеют пальмы (Коля//жираф//Маракеш?)
Лева катается по полу изрыгая ругательства, приобретенные в пустоте и густоте лагерей.
Возлюбленная подруга строчит доносы, призывая к пыткам.
Муж жалеет ей масла, но любовник приносит холодный суп в судочке, переливает в тарелку, относит судочки жене,
На коммунальной кухне мальчик/сосед прикрывает ладошкой синяк,
Дворник идет покупать ей папиросы, но его разрывает снарядом на много кусочков и множество папирос.
У ее надвигающегося безумия
Физиономия дворника/сексота, у безумия--лицо ее маленькой танцовщицы , тоже, кстати, сошедшей с ума в Париже.
И она бы могла уехать: и сойти с ума, как танцовщица, наполнившая свой квартирку птицами с их дерьмом.
И она могла бы уехать: и снашивать свои знаменитые туфли, выпрашивая гонорары, а не в очереди в тюрьму.
Мне не понять ее выбор, ни вылечить, ни пережить: и пытаться не буду.
Буду смотреть на туфельки, на улыбку надменную, как бывает лишь у самых застенчивых людей,
На такие черные, почти зеленые, волосы --
Как воды Невы/Леты, на которые она выбрала смотреть всю жизнь.
Так, полагаю, и смотрит на них до сих пор.
СЕМЬЯ
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
Т.П.
О как они ненавидят друг друга в этой пустыне Как неизбывно и безнадежно
Как тяготятся привычками:
Мария дергает носом как кроль Розовым вечно предпростуженным— Как жемчужина
Речная дешевая.
Иосиф откашливается в конце предложений, Как будто смеётся.
Но, поверьте нам, он не смеётся,
Не до смеха ему.
С тех пор как явилась весть
И стало понятно,
Что, как многоголовое чудовище, они связаны: Затхлыми яслями
Болтовней волхвов
Тяжестью
Блестящею
Дешевизной их ненужных даров
Ее провалинкой рта морщинистым лицом пытающимся
отвернуться от креста, Смотреть куда угодно Да хоть вдаль
В пустыню.
Темный холодный песок:
В семье это счастье— не быть собой,
Не знать себя,
Следовать за другим,
Утешаться малыми слабыми приступами
брезгливости раздражения, Мечтой о бегстве.
Ирод зияет вдали как тяжкое грязное облако
Или как злодей в фильме Сергея Иосифовича Параджанова
(угадывается автопортретное сходство)
Ослик уныло трюхает
Глаза его жолты губы напряжены.
Мария хныкает тихо тоненько.
Притворяется?
Иосиф оглядывается,
Нежеланная жалость к жене и чужому ребёнку пронзает его.
Звезда вот-вот вылупится: Наглая благоуханная
как первый весенний цветок.