Sasha Nemirovsky/ Саша Немировский

                                   На выгнутой дугою флейте

Слушать всё

СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ                                                                                   

Немного света.
Выхватить лицо,
манеру говорить, раздумывая, плавно,  
с пыльцой 
усталости от седины вопроса.
В конце ответа,  
отметив главное
сжимая пальцами очки,
посмотрит вниз. 
Он небольшого роста,
брючина торчит,
где тень стола распластана по кухне.
Лучом не надо. Он лыс,
а всё и так бликует. 
Переведи на собеседницу. 
Пускай софит чуть тухнет.
Она молчит.
Взор в пепельницу, 
полную лушпаек от семян, 
помимо сигарет, докуренных до фильтров.
В её года и стан,  
и грация движений. Но в чём тут хитрость —
он не знает.  Допи́т вечерний чай.
В разрыве тишины — далекая сирена скорой
слышна отчётливо. С покатого плеча 
сползает тень. Молчанье — 
тоже форма разговора.

Десятки лет уж возрасту любви.
Для споров 
не осталось тем. Под гору
связки мыслей,
как листья
зрелые кружатся в хороводе, лови 
любую, расчленяй, крути да пристально, 
до ясности разматывай. На проводе  
случайный телефон.
Он не встает. Опять реклама.
Она, обеими руками,
показывает на пустую чашку. 
Мол, хочешь свежий чай?  
Кивает, соглашается. 
Из приоткрытого кармана
торчит бумажка –
строчка, черновик 
ночной бессонницы. О чём — неважно. 
Щенок сопит 
в ногах. Из-за стола не встать. У них не водится
тревожить зверя.
Она приносит кружки
Над краем — пар ещё дымит. Не к спеху 
пить. Лимон. Размеренным 
движением — разрез. 
Два ломтика. Две жёлтых дужки —
Ничто не повторяя, семейная эпоха 
без
детей. За четверть века, 
где-то так, до рая. 

На постановку нечего пенять. 
Картинка в рамке волшебства движений.  
Отец и мать,
вне временны́х спряжений.
Срез бытия и красок не унять. 

ИСААК                                                                                 

Я потерял тебя и боль не поправимей пустоты.
Да, дни мои заполнили заботы,
свершенья дел, сплетенье тел
в награде пота.
Лишь луч не разрывает темноты. 
Просты 
слова потерянного смысла.
У них  бессилен звук.
Рука в сомнении с ножом повисла. 
Гляжу, но нету агнца вокруг.

Я потерял себя. Вина моя, твоя ли воля?
Мой плуг
сомнений роет до крови.
Но как мне врать? 
Раскрой, что ни когда не перешить,
порви
на доли. 
Не страшно, что с виною надо жить,
а страшно то, что с нею умирать.  

ПЕРУАНСКИЙ МОТИВ                                                         

Городок Чакибамба,  
зарытый в коричневых скалах под жарящим солнцем. 
Бесконечная пампа,  
середина Перу.
Наверху, на немалом ветру, 
красноклювый кондор
ловит всё, что скребётся, 
выбегая по камню
из тени на свет по ребру. 
Там, где катится с гор
белобрысый поток, зеленеет долина.
Оживает и дышит  
по цветным валунам
в шевелении альпак, 
(что  есть версия  лам), 
а над всем этим крышей 
накрывает всю пампу колпак
огромадной вершины
в языках ледников по краям. 
 
Наблюдатель из мира, 
в котором событья и время
бывало по плану текут, 
в этой пампе – чужой, его нервы – пунктиром 
надежды, как сладким вареньем, 
на здешних обычаях каплями ждут. 
 
Да. Здесь столько 
пространства, что цели движенья не так уж важны.  
не достиг — не тужи, 
не серчай. 
Пампа – это так высоко, 
что круженье дороги,  
переносишь легко, 
когда взгляд ограничен  
мотком 
серпантина, как одежда, что, видимо, жмёт, 
на отрогах  
у плоской горы по плечам.

Убранство путей человечьих 
в разрухе и в стройке.
И вечен,
и жжёт,  
ремонтников бой. 
Здесь, в случае лучшем, на тройку
оценка  за всё, что творит не природа. 
Любой
местный житель спешить не умеет,
но гордо
согласен помочь.
Минуты здесь гасят бездумную скорость теченья
в улыбках людей, 
чьи заботы отложены прочь.

Тут пораньше темнеет —
с визитом пора торопиться, 
по экватору крутится шар.
Продавщица перчаток и шалей
приложит к покупке роман – 
почитай.
Здесь книжный базар, 
зажатый 
посредине столицы,
сверкает огнями, культурою прян.
Встречай, 
разбирайся: поэзия, проза, картинки. 
Взгляд направь от заката, как солнце садится
над шпилем собора. 
О чём я? Какая толпа? Мне пора собираться.
Эта пампа не терпит оков. 
Я в туристских ботинках, 
в одежде, присыпанной пеплом вулкана. 
Как страстно  
он дышит на город, где трафик течёт 
без правил движенья, 
проходя перекрестков прямые бока.
В ресторанчике, в книжке стихов
мне приносят мой счёт. 
В завершенье, в кармане 
звенит разделенное братство 
и тают века.
 
Раскинув руки в пустоте
фигура Христа
парит над Арекипой. 
Высокая гора, храм, смуглый человек, привстав, 
листают время, кто из них тут первый
кому признался в красоте?
Испанской пикой
разбита чаша искупленья за места,
где инки в страхе приносили жертвы. 

Над перекрестком музыка.
На выгнутой дугою
флейте из трубочек, как воздух пьёт — 
так здо́рово! –
Старик играет пальцами, рукою
узкой, 
телом всем — тот, 
до оскомины в ушах, «полёт кондора» 

РАССВЕТ В ПУСТЫНЕ                                 

Сладко спится 
тебе на морском берегу, 
где пузатые дюны бегут в горизонт.
В складках берега птицы,
не нарушив твой сон,
о чем-то щебечут, рассвет стерегут.

Подсвеченной ниткой он прошьёт облака,
а после, как тканью раскроет узор. 
У моря слегка розовеют бока.
Тебе снятся века 
да бескрайний простор.
 
И кто там придумал — будить этот день?
Проспи его насквозь, не трогай дела!
Но строгое солнце расправило тень,
дорожка морщинки у глаза легла.

Орёл пишет кольца, найдёт ли обед
там где кролик и мышь,
спеша на работу 
едва вышли из нор?
Ты спишь. 
Ты не слышишь, как падает свет,
как волны с пустыней ведут разговор
про эту охоту.

Малыш, ненаглядный, ну как тебе знать,
что шар повернулся к востоку чуть-чуть?
Необъятной пустыни барханит кровать
вслед тому, кто один твой лишь ведает путь.