Андрей Грицман / Andreyt Gritsman (Фрагменты выступления в клубе "Западного Побережья". Октябрь 2017)
* * *
Мне хотелось узнать, почем треска,
и хотелось узнать, почему тоска.
А в ушах гудит: “Говорит Москва,
и в судьбе твоей не видать ни зги”.
Так в тумане невидим нам мыс Трески.
Мне хотелось узнать, почем коньяк,
а внутренний голос говорит: “Дурак,
пей коньяк, водяру ли,“Абсолют”,
вечерами, по барам ли, поутру –
все равно превратишься потом в золу”.
Я ему отвечаю: “Ты сам дурак,
рыбой в небе летит судьба!
И я знаю, что выхода не найти,
так хоть с другом выпить нам по пути
и, простившись, надеть пальто и уйти”.
“Не уйдешь далеко через редкий лес,
где начало, там тебе и конец.
Так нечистая сила ведет в лесу,
словно нас по Садовому по кольцу,
и под ребра толкает носатый бес”.
Там, я вижу, повсюду горят огни,
по сугробам текут голубые дни,
и вдали в переулке стоит она.
И мы с ней остаемся совсем одни,
то есть я один и она одна.
История семьи
Когда-нибудь вернешься и увидишь старый дом,
висячие цветы и полки с книжной пылью,
полуоткрытое окно, осенний дым, застывший в воздухе:
взгляд на иную жизнь.
Лежат на дне его листки, забытые давно.
Портреты на стене, их странный дальний взгляд,
когда печаль неявна.
Вселенная семейной их судьбы.
Сто звездочек мерцающей надежды.
Так мягкой поступью кошачьей жизнь
обходит тихий дом, по-прежнему хранящий их следы,
попытку выжить, орех и дуб каркаса того быта,
который погасал годами.
Так и вышло, как с тысячью других.
Но, раз вернувшись, ты увидишь вновь:
он у камина с мертвой сигаретой,
смирившись с невозможностью иного,
она — ступает вниз легко, тень в ореоле тающего света,
прозрачная рука простерта, как Млечный Путь
над сумрачной планетой.
В ней неоткрытое письмо.
Брайтон Бич
Вот Азнавур с витрины улыбнулся
и Танечка Буланова взметнулась.
В конце косноязычных улиц
текучий горизонт морского гула.
По доскам деревянного настила
идет тоска вселенского укора.
И продают охотничьи сосиски,
косметику, лосьон и апельсины,
из кузова — киндзу и помидоры.
Желто-бордовое, серебряно-литое,
пыль листьев, взгляды спинно-мозговые,
но пахнет гаванью, и перхотью, и хной
от париков Одессы и Литвы.
По вечерам по дымным ресторанам
дробится свет и плавятся эклеры.
Гуляет Каин с Авелем и с Ромой,
вскормленные тушенкой по лендлизу,
из тех, кто избежали высшей меры.
Цыгане в блейзерах, пьют водку, как хасиды,
все при сигарах возле поросенка,
лежащего, как труп на панихиде,
и крепко пахнет розовой изнанкой,
купатами и злым одеколоном.
Я пью до трех в бездонном Вавилоне
с сынами Гомеля, Израиля и Риги.
А рядом две реки, но не Евфрат и Тигр,
к востоку гонят нефтяную пену
в безвременный потусторонний мир.
Туда, где занесло соленой ватой
“Титаника” волнистое надгробье,
где вечный шум опережает время,
где вместо побережья тает небо,
и век уже закончился двадцатый.
А мы еще живем его подобьем.
Осенняя Соната
«Челси» – «Манчестер Юнайтед».
Он – на угловом диване:
курица из супермаркета,
картофельный салат,
немецкий, с горчицей,
«Heineken light».
«Челси» – случайный гол
с углового. «Абрамович
заменит тренера», – он думает.
Она в городе. Раньше в мотеле
с любовником. Теперь –
по бутикам.
Тишь и гладь. «Пора, – он думает, –
перекрасить веранду.» Овертайм,
еще банка пива. Она снова
не отвечает. Мобильник в машине.
Не забыть от давления – ему.
Она – в «Бланик» до закрытия.
Обменять туфли.
Листва желтеет,
изумруд под утро.
Гуд пригородного состава
Metro-North
в холодеющем
осеннем воздухе,
пропадающий
на пути к дальнему острову.
Навсегда.
* * *
Словно ферматик с ворохом с сумочкой «боже что я несу».
По пустым коридорам — кто в забое, в запое, в случайной отлучке,
кто в очереди за получкой, туристы, геологи пропадают в лесу
Девушки все расползлись по зимним квартирам
Перья почистить, за кормом и юбки у них коротки.
Так что по залам по лестницам гулким с закрытым забралом,
с заросшим хлебалом только услышу шаги чьи-то где-то легки.
Третий этаж отражает далекое эхо,
долгое время трепещет над Моховой.
Там формалин и таран и коблер и черные вехи
рядом на площади на пьедестале страшный баран нависает
раздутой главой как булавой.
Я там бреду как во сне с бечевой на тетрадках.
Мой переплетчик любимый в подвале по-прежнему клеит листы
Что остается в душе — далеко до сухого остатка.
В нашей Москве как в холодной Пальмире не разводят на память мосты.
Так что брести мне еще до Калужской заставы,
до ржавых оврагов до октябрьских в воронках дорог.
Я все еще помню, там в этой ветхой тетрадке
пропадают слова на изгибе и стерся назначенный срок.
В субботу закрыто — там день неприемный, и редкий
пройдет грузовик в темноту на закатный восток.
Так и болтаешься между TV и компьютером
Так и болтаешься между TV и компьютером:
Хоть шаром покати, хоть Шароном.
С полуночи знаешь, что случится утром.
Вчерашний вечер прошел бескровно.
Только солнце село в пустыню сухой крови.
Мертвое море спокойно, как в провинции “Лебединое озеро”.
Тени, как патрули, тают по двое.
И вся земля – это точка зеро.
Расстегни ворот, загори, помолодей, умойся.
Прохладны холмы Иерусалима утром.
Там сквозные, резкие, быстрые грозы
Обмоют красные черепичные крыши и
Без тебя обойдутся.
Кому там нужны твоя карма и сутра?
К вечеру маятник ужаса застынет в стекле безразличия.
Заботы затоном затягивают под надкостницу.
Жизнь-то одна, и она – неизбежная.
Вот она жизнь твоя – места имение личное.
Только крики чужих детей висят гроздью на переносице.
Рождественские стихи
От Вифлеема к лазарету
конвой прошел до поселенья.
Погас кремнистый путь. Вдали
горит звезда Давида.
Безводным инеем наутро
соль на поверхности земли.
В долине - дым. Мангал горит.
Радар с ракетой говорит.
Гниение на дне пещеры,
Там сера адская дымит.
И шпиль в бездомности безмерной
стоит столпом, как символ веры.
Под слоем вечной маеты:
менял и клерков, пестроты,
соборов, гомона и звона, –
в туманной гавани костры
всю ночь горят. Из пустоты
гудит норд-ост. Потом с утра
дымятся башни Вавилона.