Sergei Gandlevsky/ Сергей Гандлевский

 

 Animal planet                                                                                 

..а диктор нам и говорит: «Сегодня Нэнси
проводит необычный мастер-класс.
Сезон дождей оставил по себе
болота, и поблизости в трясину
по брюхо провалилась буйволица.
И мать наглядно обучает львят
искусству лобовой атаки…»
 
О, подлое моё воображенье!
Мне заживо – мне, мне —
паршивцы объедают мочку носа,
глаза и щеки, уши и загривок!..
 
Что, командир, мир привести в движенье
каким-нибудь другим горючим, кроме
резни и ужаса, было слабо!?
Одно из трёх:
ты — или неумеха,
как Коля-Николай, сантехник и
борец с похмельем;
или извращенец.
Или (в порядке бреда) ты у нас —
маньяк-артист, в гробу видавший жалость.
 
Как бы то ни было, последний лемминг
имеет право пискнуть в голос «fuck you»
и в небо оттопырить средний пальчик …

* * *                                                                           

Вчера мне снился скучный коридор,
где ходим мы с отцом туда-обратно.
И я несу какой-то вздор,
а он молчит, в свой драп одет квадратный.
 
Вдруг девица-краса из прежних дней —
вся вечная разлука и могила —
и вот я норовлю украдкой к ней 
прижаться, чтобы отпустило.
 
Когда отец из тёмного угла —
о прописной психоанализ! —
проговорил, что мама умерла —
и спешно мы засобирались.
 
Но вспомнил я сквозь тусклое кино 
с каким-то непристойным облегченьем,
что все они мертвы давным-давно,
и справился с сердцебиеньем.
 
Лишь мне до срока с этой стороны
в избытке мертвенной печали
наведываться мимоходом в сны,
куда они навек откочевали.
 

* * *                                                                                          

Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь, в конечном итоге, о чувстве,
обуявшем меня и жену.
 
Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь –
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!
 
Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идет, что и выше –
в мирных строфах про дочь и жену.
 
И когда я с Магариком Лешей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно – он хороший,
этот Леша, с которым дружу.
 
Даже если гуляю барбосов
с грубой целью «а-а» и «пи-пи»,
у тебя не должно быть вопросов –
это тоже в порядке любви.
 
Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!

«TOMBE LA NEIGE»                                       

Снег под утро завалил дворы и стогны,
а на третьем этаже пылают окна.
Спят филистеры от мала до велика,
а на третьем этаже не вяжут лыка.
Новый гость в дверях – и сна как не бывало,
на колу мочало начинай сначала –
Достоевский, ностальгия по капстранам
и само собою ненависть к тиранам.
В ванной нежный запах рвоты с перепою,
а на кухне суд вершится над толпою.
 
Много позы, много вздора, много пыла,
мимо пепельниц оброненного пепла
и сумятицы, но все же что-то было,
плюс, конечно, пекло в чреслах, в чреслах пекло.
 
Новый гость заводит речь о мокром снеге,
замечает, что не прочь отведать снеди,
и включается, жуя, в пиздеж о смерти.
 
Как-то так. И приложеньем к снегопаду
близкий танец под французскую эстраду.

* * *                                                                             


Детский ад на старинной картинке,
где спускают семь шкур по старинке –
жарят заживо, вдумчиво бьют,
кормят сельдью и пить не дают.
 
А когда торжествует наука,
в ход идет просвещенная мука:
рай утраченный (вид из окна) –
дуб, скамейка, мангал, бузина.

* * *                                                                              


 чтобы  липа к платформе вплотную
обязательно чтобы сирень
от которой неделю-другую
ежегодно мозги набекрень
и вселенная всенепременно
по дороге с попойки домой
раскрывается тайной мгновенной
над садовой иной головой
хорошо бы для полного счастья
запах масляной краски и пусть
прошумит городское ненастье
и т. д. и т. п. наизусть

грусть какая-то хочется чтобы
смеха ради средь белого дня
дура-молодость встала из гроба
и на свете застала меня
и со мною ещё поиграла
в ту игру что не стоила свеч
и китайская цацка бренчала
бесполезная в сущности вещь

* * *                                                                            

Вот римлянка в свои осьмнадцать лет
паркует мотороллер, шлем снимает
и отрясает кудри. Полнолунье.
Местами Тибр серебряный, но пробы
не видно из-за быстрого теченья.
Я был здесь трижды. Хочется ещё.
Хорошего, однако, понемногу.
Пора «бай-бай» в прямом и переносном,
или напротив: время пробудиться.
 
Piazza de' Massimi здесь шлялись с Петей
(смех, а не «пьяцца» — чёрный ход с Навоны),
и мне пришло на ум тогда, что Гоголь
берёзу вспомнил, глядя на колонны,
а не наоборот. Так и запишем.
  
Вот старичьё в носках и сандалетах
(точь в точь как северные старики)
бормочет в лад фонтану.
  
А римлянка мотоциклетный шлем
несёт за ремешок, будто бадейку
с водой, скорее мёртвой, чем живой.
И варвар пришлый, ушлый скиф заезжий
так присмирел на склоне праздной жизни,
что прошептать готов чувихе вслед
«Хранят тебя все боги Куна…»

* * *                                                                            

Признаки жизни, разные вещи —
примус и клещи.
Шмотки на выброс, старые снимки —
фотоужимки.

Сколько стараний, поздних прозрений,
ранних вставаний!
Дачная рухлядь — вроде искусства,
жизни сохранней.

И воскрешает, вроде искусства,
сущую малость —
всякие мысли, всякие чувства,
прочую жалость.

Вплоть до частушки о волейболе
и валидоле…
Платье на стуле — польское, что ли,
матери, что ли?

W                                                                                    

Среди прочего, отец научил отыскивать Кассиопею –
небесную «дубль-ве».
Среди прочего, незадолго до смерти построил дачу.
Есть что-то непристойное в расхожих россказнях
о загробных проделках усопших: о сберкнижке,
чудом обнаруженной на сорокадневье вкладчика;
о сверхъестественном падении этажерки,
знаменующем-де присутствие покойного – и т. п.
Тьфу!.. Будто поминаются не «возлюбленные тени»,
а массовики-затейники средней руки.

Вот когда новогодней ночью
из дюжины свечей на дачном снегу
держались до последнего ровно пять,
образовав вышеуказанный астрономический зигзаг…

* * *                                                                                

В коридоре больнички будто крик истерички
В ширину раздаётся, в длину.
И косятся сестрички на шум электрички,
Пациенты теснятся к окну.

От бессонницы воображенье двоится —
То слоняешься по коридорам больницы,
То с тяжёлым баулом бегом
В хвостовой поспеваешь вагон.

Как взаправду, толпятся в проходе старухи,
Как живой, гитарист — трень да брень.
Наизусть сочиняй воровские кликухи
Станций и деревень.

Предугадывай с маниакальной заботой
Новобранца со стрижкой под нуль.
Пусть пройдёт вдоль вагона с жестокой зевотой
Милицейский патруль.

И тогда заговорщицки щёлкнет по горлу
Забулдыга-сосед.
Память-падальщица, ишь ты, крылья простёрла!
Вязкий ужас дорожных бесед.

Отсылающих снова к больничной курилке,
Где точь-в-точь просвещал человек.
Но по логике сна озираешься в ссылке —
То ли Вытегра, то ли Певек.

Так и травишь себя до рассвета,
Норовя, будто клеем шпана,
С содроганием химией, химией этой
Надышаться сполна.

Из Екклесиаста                                                           

                                                      Владимиру Радунскому
Кирпич Толстого для отвода глаз
на парте, а украдкой из-под парты
слепую копию взахлеб читает класс
в двадцатых числах марта.
Доска закатом злачным залита,
и невдомек унылым педагогам,
чем там Элеонора занята
сперва с виконтом, после – с датским догом.
 
Физ-ра. «Чи-то-чи-ма-чи-ду-чи-ра» –
вот, собственно, и все про эту Тому.
Но задница ее! Но буфера!
Бреди давай по направленью к дому,
наперевес держа свою истому,
как будто в пику старому и злому
Толстому, Аракчееву добра.
 
Греши, пока грешится – твой черед.
Нет опыта, чтоб задом наперед
с равнением на вечную разлуку.
 
Чи-со-чи-весть до времени не в счет,
и суета сует свое берет,
когда на реках трогается лед,
и барчуки насилуют прислугу.